туши, мясник ее взвешивал, заворачивал в бежевую бумагу с опилками и писал на ней тупым карандашом цену. Покупатель бежал в кассу, вставал в очередь и пробивал указанную сумму. В этот момент другой ушлый покупатель мог подсуетиться и пробить эту сумму раньше законного покупателя и забрать себе чужой кусок, не отстояв первую положенную очередь. Бывали такие случаи.

Из гастронома я любил возвращаться домой по Керченской, мимо психдома. Забор дома скорби украшали витиеватые буквы «D», что означало: здесь изрядно поработали болельщики команды «Динамо». Слово «граффити» тогда еще не придумали, зато вовсю пользовались термином «лжеболельщики», который сегодня давно и безнадежно забыт. Обогнув психушку около гостиницы Академии педагогических наук, я шел по задумчивому пустырю с торчащими башнями высоковольтных ЛЭП. Провода от напряжения враждебно гудели, давя на психику. Рядом с психушкой в восьмидесятые располагалась «фазенда» — бывший павильон быстрого питания, построенный к Олимпиаде‑80.

На стройке этой «фазенды» меня засосало в яму, наполненной грязью. Удивительное это чувство — постепенно засасываться в какую-то хлябь: сначала по щиколотку, потом по колено, потом… Так получалось, что, вытаскивая одну ногу, я перекладывал свой вес на другую. Соответственно, нога, на которую переносился вес, погружалась в грязь в два раза быстрее. Так, бестолково топчась, я и ушел в грязь по пояс. Жизнь мне спасли два мужика, кинувшие поперек ямы доску. Домой я вернулся без сапог и весь в глине. Чистыми остались лишь глаза и ротовая полость, которой я пытался издать хныкающие оправдания. На следующий день, после первого в жизни посещения школы, я снова отправился на стройку. Прямо в новеньком школьном костюмчике и в белой рубашке. Мне не терпелось понять, что за сила меня чуть не усосала под землю.

Как-то меня привлекли дикие вопли, доносящиеся из-за бетонного забора психоневрологического интерната на Керченской. Душераздирающие крики заставили меня влезть на борт примыкающего к забору мусорного контейнера и заглянуть за забор, отделяющий обитель душевнобольных от остального мира. Я увидел серое облупленное здание и унылый парк с почерневшими лавочками. Ни одной человеческой фигуры или человеческого лица — ни в парке, ни на балконах, ни в зарешеченных окнах. Нигде. Только дикие вопли и чудовищно резкий запах горохового супа. У меня сложилось такое впечатление, будто это вопил сам дурдом сотней застекленных ртов.

— Что? — спросил меня проходящий мимо помойки какой-то гниловатый дядька. — Тоже в психушку захотел, что ли?

И захихикал. Так я понял, что психи, оказывается, смешны. Позже я уяснил, что еще два явления у людей считаются очень смешными: алкогольное опьянение и смерть. Ну да, ведь столько шуток придумано на эти темы. Пьяный человек вызывает снисходительный смех, а мертвый — нервный. Про мертвых часто говорят с юмором: окочурился, дал дуба, коньки отбросил, откинул копыта. А про пьяных — нализался, наклюкался, нарезался. Смешно.

Кстати, на нашем пустыре рядом с психдомом часто валялись пьяные мужики, пустые бутылки и флаконы из-под одеколона. Мой восьмилетний друган как-то обчистил пьяного человека в серьезном костюме. Он снял с дядьки часы «Полет» на кожаном браслете с улыбающимся Гагариным и вытащил из кармана бумажник с тридцатью рублями.

Итак, я возвращался из гастронома. В руке болталась авоська с мясом, а на заборе сидели два моих одноклассника. Они болтали ногами, махали руками, громко орали и плевались. Я остановился, пытаясь понять, что происходит. Увидев меня, одноклассники принялись орать еще громче и визгливее, как дикие звери. Неожиданно я понял, что они изображают психически больных, то есть обитателей дурки. Я тут же решил к ним присоединиться и ловко, как Маугли, в три движения, вскарабкался на забор.

Как-то этот забор сыграл со мной нехорошую шутку. Мы жгли на нашем пустыре сухотравие, то есть справляли ежегодный языческий ритуал весеннего обновления. Я стоял и смотрел, как черные пятна пожирают наш пустырь. Потом пошел к забору психушки, на ходу расстегивая ширинку. Около самого дурдома я вдруг рухнул, насадившись животом на торчащий из земли железный штырь: из-за близорукости споткнулся о булыжник. Когда штырь пробил мой живот, с окружающим миром произошла странная вещь: небо, облака, забор с надписью «Динамо» утратили узнаваемость. Сам я тоже куда-то исчез. При этом фактически ничего не изменилось, даже звуки продолжали доноситься. Только все стало совершенно непонятным.

Через некоторое время выяснилось, что я наткнулся на штырь маленького заборчика, которым неизвестный цветовод-альтруист оградил крохотную клумбу, разбитую у обоссанного забора. Как память об этом случае мой живот лет пятнадцать украшал круглый лункообразный рубец. А потом он куда-то исчез, будто растворился в теле.

Изображать идиотов, рыча и строя рожи прохожим, оказалось очень интересно. Во время представления один одноклассник размахивал бутылкой из-под шампанского, а я — куском мяса. Видимо, мы играли эту роль убедительно: прохожие действительно смотрели на нас, как на идиотов. Но на деле все было наоборот: идиотами-то были прохожие, посчитавшие нас таковыми. Мы ломали эту комедию, пока из подъезда учреждения не вышли санитары. Пришлось прервать представление.

В те дни я не задумывался о людях, что жили в доме скорби. Мысли о их страшных судьбах как-то не приходили в голову. Психи и психи. Просто ненормальные человеки по ту сторону забора. Когда СССР прекратил свое существование, около психдома появилось небольшое стихийное кладбище. Самое настоящее — с крестами и табличками. Умерших психов никто не хотел забирать. Видимо, у родственников не было денег на похороны. Сотрудники психоневрологического интерната хоронили почивших пансионеров прямо в том месте, где я продырявил себе брюхо.

Годы шли, жизнь менялась. В московском Причерноморье начали расти новые многоэтажки. Когда расчищали площадку для новостроек, наш пустырь немного видоизменился: где-то срубили деревья, где-то посадили, где-то засыпали дорогу, где-то проложили новую. Ну и заодно сровняли с землей кладбище психов. Поэтому от них не осталось ничего. Ни воспоминания, ни праха.

Азовская И Херсонская

Перед тем как мой папа сел, я несколько раз посетил с ним пивную на Азовской улице. Пивняк представлял собой обшарпанную бетонную платформу, над которой нависала металлическая крыша. У павильона «Пиво‑Воды», как официально называлась пивная, имелась единственная внутренняя стена, она же внешняя стена магазина «Кулинария». Крышу-навес поддерживали длинные ржавые балки. В глубине этого сооружения в любую погоду — в зной, в холод, в дождь, даже в самый лютый мороз — гудело скопище мужиков. Они собирались, разумеется, когда «давали пиво». А давали его без всякого графика и без предупреждения. Поэтому праздник приходил на наши южные улицы внезапно. А внезапность и порывистость, в общем, свойственны резкоконтинентальному и субтропическому